Образы Италии в стихах русских поэтов

Программа #68

РА – 11.2013

Александр ЛЕЙЗЕРОВИЧ                                                              16 ноября 2013, Palo Alto

Продолжение серии поэтических вечеров                                                       Программа № 68

1. Заголовок

ОБРАЗЫ  ИТАЛИИ  В СТИХАХ  РУССКИХ  ПОЭТОВ 

(от Вяземского и Пушкина до Бродского и Кушнера)

Когда-то я уже предпринимал такую авантюрную попытку – втиснуть в одну программу, в два с небольшим часа, отражение в русской поэзии в течение двух веков другой страны, другой, иноязычной, культуры. Тогда это относилось к Грузии, и вся программа «Грузия в русской поэзии» как-то естественно легла, как чаша в ладони, между двумя стихотворениями Окуджавы – «Грибоедов в Цинандали» и «Грузинская песня». По первой строчке первого из них программа получила название «Цинандальского парка осенняя дрожь…». Я читал её первый раз в 2000 году и обновил в 2006-м. Наверно, надо будет через какое-то время снова вернуться  к ней.

В другой, столь же безумной по своим амбициям программе 1999 и 2005 годов «Из французской  поэзии ХV-ХХ веков (от Вийона до Превера) в русских переводах» я говорил о том, что были две страны, неизъяснимо притягательные для русских поэтов: Франция и Грузия. Франция была как бы неким символом и даже синонимом свободы. То же относилось и к Грузии. Плюс нечто ещё, выраженное в стихах и стихами, и потому не способное быть переданным  в иной форме.

Теперь к этим двум попыткам я присоединяю Италию. “Италия принадлежит к великим темам, не устающим привлекать мысль и воображение различных людей и сменяющихся поколений. Это целый мир, и каждый, кто вступает в него, проходит  отдельной дорогой. В каждой книге, написанной об Италии, если только Италия является в ней целью некоего “паломничества души“, есть много лирических страниц.”

2. П. Муратов «Образы Италии», т. 1 (обложка); Павел Павлович Муратов 

Это – цитата из Предисловия к первому изданию книги Павла Муратова «Образы Италии». Первые её два тома вышли в 1911-12 годах и до 1917 года были ещё дважды переизданы, третий том вышел в Германии в 1924-м. Самo словосочетание “образы Италии” стало как бы именем нарицательным; книгу с упоением читали несколько поколений русской интеллигенции. Кому-то она успела стать гидом, наставником, собеседником, надёжным спутником в реальной встрече с Италией. Для других, многих и долгое  время, чтение её как бы заменяло реальное путешествие. Сейчас эта книга, три тома, многократно переиздана, выложена в Интернете и снова может стать гидом, наставником, собеседником в реальном или воображаемом путешествии в Италию и по Италии. 

Павел Павлович Муратов воспитывался в кадетском корпусе, окончил Институт путей сообщения в Петербурге, служил в армии артиллерийским офицером, вышел в отставку, путешествовал за границей, в том числе по Италии. Плодом этих путешествий и стала книга «Образы Италии». Критики писали не без подначки, что Ита­лия эпохи Возрождения и есть его истинная духовная родина. Вместе с тем, Муратов был и смотрителем Румянцевского музея, занимался русской живописью допетровского периода, сотрудничал с Грабарём в создании его многотомной «Истории русского искусства». Когда началась Первая мировая война, вернулся в армию, имел боевые награды. После революции работал в Наркомпросе – в отделе охраны памятников, вместе с Грабарём реставрировал храмы Москвы и Новгорода, основал Общество итальянских исследований «Studio Italiano», где весной 1921 года состоялось последнее публичное выступление Блока; принимал участие в деятельности Комитета помощи голодающим (Помгол); был арестован вместе с другими членами Комитета и в 1922 году выслан из СССР. Жил  в Германии, потом в Италии, во Франции, перед началом Второй мировой войны перебрался в Англию, занимался русской военной историей.

3.  Князь Пётр Вяземский (1792 – 1878), акварель П. Соколова

“Открытие” Италии в русской поэзии произошло на подходе к 1820-м годам, и первым был князь Пётр Андреевич Вяземский, писавший ещё в 1816 году: 

Под небом голубым Италии прекрасной, 

В отечестве надежд и счастья сладких снов, 

Где воздух напоён любовью сладострастной, 

Где мирт колеблется и блеск златых плодов 

В густой тени дерев с лучами дня играет… 

Как и во многих случаях с другими “образами-концептами”, введенными в русскую поэзию Вяземским, они были подхвачены Пушкиным и уже после него перешли в общее пользование. Я рассуждал об этом в программе «“Снег идёт…” – зимняя символика в русской поэзии». Повторюсь: “Такие переклички, своего рода литературные поединки, соперничество с собратьями по перу, современниками и предшественниками, отечественными и иноземными, вообще очень характерны для Пушкина, но, как отмечается в одном специальном исследовании…, эти “отношения ни на минуту не прерывающегося творческого диалога, соревнования, полемики не были, пожалуй, у Пушкина ни с кем из его поэтов-современников такими интенсивными, как с Вяземским“.” 

Пушкин пишет в 1828 году:

4.  Образы Италии:  Сильвестр Щедрин, Карл Брюллов, 1827

*      *      *

Кто знает край, где небо блещет
Неизъяснимой синевой,
Где море тёплою волной
Вокруг развалин тихо плещет;
Где вечный лавр и кипарис
На воле гордо разрослись;
Где пел Торквато величавый;
Где и теперь во мгле ночной
Адриатической волной
Повторены его октавы;
Где Рафаэль живописал;
Где в наши дни резец Кановы
Послушный мрамор оживлял,
И Байрон, мученик суровый,
Страдал, любил и проклинал?

Италия привлекала русских поэтов как, по выражению Пушкина, “древний рай”, как разительный контраст “холодному северу”, как сокровищница искусства. Алексей Константинович Толстой, привезенный в Италию в 1826 году матерью и дядей, позже вспоминал: “Мы начали с Венеции… Из Венеции мы поехали в Милан, Флоренцию, Рим, Неаполь — и в каждом из этих городов росли во мне мой энтузиазм и любовь к искусству, так что по возвращении в Россию я впал в настоящую “тос­ку по родине“, в какое-то отчаяние, вследствие которого я днём ничего не хотел есть, а по ночам рыдал, когда сны уно­сили меня в мой потерянный рай.”

*       *      *

Италия, отчизна вдохновенья!
Придёт мой час, когда удастся мне
Любить тебя с восторгом наслажденья,
Как я люблю твой образ в светлом сне.
Без горя я с мечтами распрощаюсь,
И наяву, в кругу твоих чудес,
Под яхонтом сверкающих небес,

Младой душой по воле разыграюсь.

Там радостно я буду петь зарю

И поздравлять царя светил с восходом,

Там гордо я душою воспарю

Под пламенным необозримым сводом.

Как весело в нём утро золотое

И сладостна серебряная ночь!

О мир сует! тогда от мыслей прочь!

В объятьях нег и в творческом покое

Я буду жить в минувшем средь певцов,

Я вызову их сонмы из гробов!

Тогда, о Тасс! твой мирный сон нарушу,

И твой восторг, полуденный твой жар

Прольёт и жизнь, и песен сладких дар

В холодный ум и в северную душу.

5. Дмитрий Венивитинов (1805 – 1827) и Арсений Голенищев-Кутузов (1848 – 1913)

Это – стихи поэта “пушкинской поры” Дмитрия Веневитинова, написанные им в 1826 году, за год до его ранней смерти. Они отражают некую матрицу восприятия Италии – чаще всего заочно, на расстоянии, в мечтах и фантазиях.

Другие стихи, того же плана, но написанные уже поэтом рубежа XIX и XX веков Арсением Голенищевым-Кутузовым (1904 год): 

В САДАХ ИТАЛИИ

Если ждёт твоё сердце любви – поспешай

В тот излюбленный солнцем, 

                                     пленительный край, 

Где у склонов цветущих прибрежий и гор 

Расстилается моря лазурный простор, 

Где красу юных пальм сторожит кипарис, 

Где с землёй небеса в томной неге слились. 

Там недвижной теплынью окутанный день 

Будет нежить мечтаний беспечную лень; 

А крылатая, чёрная южная ночь 

Обоймёт… обольстит… и умчит тебя прочь 

От забот и боязни, сомнений и слёз 

В звёздный мир воплощенья несбыточных грёз.

 Этот мир… он – порыв, он – безумье, он – бред! 

Ни минувшего в нём, ни грядущего нет! 

Он, лобзая, молчит, потому что нет слов, 

Чтобы выразить зной его пламенных снов; 

К жизни робкого сердца, объятого тьмой, 

Он прильнёт лишь на миг… 

                                   но тот миг – будет твой! 

6.  Евгений Рейн, 1935 г.р. Прощание с Флоренцией. 

Ну и для полноты картины, для контраста, стихотворение поэта конца ХХ века – Евгения Рейна, 1994 год.

ПРОЩАНИЕ  С  ФЛОРЕНЦИЕЙ

Глинистый Арно мнётся себе под мостом,
Мотоциклеты ревут на ходу холостом,
Серое облако падает вниз на холмы,
Только что мне не хватает дорожной сумы.
Долгая жизнь – это только дорога сюда:
Камень, и небо, и жёлтая эта вода,
Это, должно быть, 

                     последний до смерти приют,
Дальше уже заколотят, забьют, закуют.
Сразу же ясно, что это столица души,
Надо кричать, не оттачивать карандаши,
Надо к стене прислониться затылком и лбом,
Надо под горку скорее пуститься бегом.
Пусть поглядят эти люди, как беглый дикарь
Рвётся на паперти, что отрывной календарь.
Пусть поднимают и пусть утешают меня,
Пусть возникает вокруг суетня и возня.
Я не прощу им единого часа без них…
Под руки взяли, купить бы сейчас на троих.
Выпить в подъезде  и в той подворотне, 

                                                             где Дант…
Мне показали – там нынче пожарный гидрант.

7.  Сильвестр Щедрин, Виды Италии

Для многих русских поэтов двух веков путешествие, “побег” в Италию были неотступной, но недостижимой мечтой. В первую очередь это относится к Пушкину, всю жизнь пробывшему “невыездным”: 

*        *       *

Поедем, я готов; куда бы вы, друзья, 

Куда б ни вздумали, готов за вами я 

Повсюду следовать, надменной убегая: 

К подножию ль стены далёкого Китая, 

В кипящий ли Париж, туда ли, наконец, 

Где Тасса не поёт уже ночной гребец, 

Где древних городов 

                   под пеплом дремлют мощи. 

Где кипарисные благоухают рощи, 

Повсюду я  готов.   Поедем…

Баратынский писал: 

Небо  Италии,  небо  Торквата,
Прах  поэтический  древнего  Рима,
Родина  неги,  славой  богата,
Будешь  ли  некогда  мною ты  зрима? 

Тут я вынужден по необходимости отвлечься – уже который раз за короткое время от начала возникает (и далее ещё будет не раз) имя Торквато Тассо. Во времена Пушкина это имя было олицетворением итальянской поэзии наряду с именами Данте и Петрарки, и даже в ещё большей степени. Поэтому надо сказать несколько слов об этом изрядно позабытом к нашему времени поэте.

8. Торквáто Тáссо (1544 – 1595) 

Торквáто Тáссо (или Тасс, как его часто именовали по-русски) – итальянский поэт XVI века, автор поэмы «Освобождённый Иерусалим», завершённой в первой редакции в 1575 году, хотя над её дальнейшим совершенствованием он усердно, порой мучительно, продолжал работать все последующие годы своей жизни. В 35 лет после травмы, полученной в уличной драке, его поразили приступы невыносимых головных болей, припадки раздражительности, немотивированной агрессии, квалифицированные как признаки безумия, и он был отправлен в лечебницу Святой Анны, где его как буйнопомешанного посадили на цепь… Прям по Пушкину:

Да вот беда: сойди с ума, 

И страшен будешь, как чума, 

           Как раз тебя запрут, 

Посадят на цепь дурака 

И сквозь решётку, как зверка, 

          Дразнить тебя придут…

В больнице поэт провёл семь лет; в конце концов ему удалось бежать, он кочевал по городам Италии, находил убежище в монастырях. В конце 1594 года папа Климент VIII позвал Тассо в Рим, чтобы увенчать его лаврами на Капитолийском холме как величайшего поэта Италии. Но в Риме Тассо снова настигла болезнь, и он умер, не дожив до своего чествования. 

Поэма Тассо написана октавами – восьмистрочными строфами с чёткой структурой рифмовки. Появилось устойчивое, богатое по звучанию словосочетание “Торкватовы октавы”. Вслед за Тассо октавы охотно использовал Байрон. В подражание Тассо и Байрону, эта форма была широко востребована и в русской поэзии первой половины XIX века. В «Домике в Коломне» звучит просто чувственное наслаждение, испытываемое Пушкиным: 

Четырестопный ямб мне надоел: 

Им пишет всякий. Мальчикам в забаву 

Пора б его оставить. Я хотел 

Давным-давно приняться за октаву. 

А в самом деле: я бы совладел 

С тройным созвучием. Пущусь на славу! 

Ведь рифмы запросто со мной живут: 

Две прúдут сами, третью приведут…

Для русских поэтов пушкинской поры Тассова болезнь, его безумие окрасили отношение к нему очень личными оттенками, особенно имея в виду болезнь Константина Батюшкова, а тот, в свою очередь, ещё в 1816 году написал элегию «Умирающий Тасс».

9. Константин Батюшков (1787 – 1855)

За год до того, в 1815 году, Батюшков признавался Жуковскому: “С рождения я имел на душе чёрное пятно, которое росло, росло с летами и чуть было не зачернило всю душу”. К 1822 году Батюшков был уже тяжело болен, все попытки лечения оказались тщетны. Его перевезли в Вологду, где он прожил ещё много лет, никого не узнавая, и умер в 1855 году от тифа. Несомненно, судьбы Тассо и Батюшкова были на уме у Пушкина в Болдино, когда он писал: “Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума; Нет, легче труд и глад…” 

В 1818-20 годах, Батюшков находился при русской дипломатической миссии в Неаполе, затем в Риме. В Предисловии к Первому изданию «Образов Италии» Муратов отмечает: “Для Батюшкова Италия совпала с полосой сомнений, с тяжким душевным переломом. Он как будто предчувствовал это заранее, когда писал в одном из писем: ”Я знаю Италию, не побывав в ней. Там не найду счастья, его нигде нет; уверен даже, что буду грустить о снегах родины и о людях мне драгоценных”.” 

10.  Иосиф Бродский (1940 – 1996). 

Странным образом эти строки перекликаются со стихами Иосифа Бродского, написанными в эмиграции, в 1985 году, которые можно было бы назвать «Прощание с Лениградом».  Читает Иосиф Бродский.

В ИТАЛИИ

И я когда-то жил в городе, где на домах росли

статуи, где по улицам с криком “растли! растли!”

бегал местный философ, тряся бородкой,

и бесконечная набережная делала жизнь короткой.

Теперь там садится солнце, кариатид слепя.

Но тех, кто любили меня больше самих себя,

больше нету в живых. Утратив контакт с объектом

преследования, собаки принюхиваются к объедкам,

и в этом их сходство с памятью, с жизнью вещей. Закат;

голоса в отдалении, выкрики типа “гад!

уйди!” на чужом наречьи. Но нет ничего понятней.

И лучшая в мире лагуна с золотой голубятней

сильно сверкает, зрачок слезя.

Человек, дожив до того момента, когда нельзя

его больше любить, брезгуя плыть противу

бешеного теченья, прячется в перспективу.

Но вернёмся в XIX век, к Муратову:

11.  Фёдор Матвеев. Развалины Форума, Виды Италии

“Люди пушкинского времени думали об Италии, поэты мечтали о ней.

Рвётся душа, нетерпеньем объята,

К гордым остаткам падшего Рима,

Снятся мне долы, леса благовонны,

Снятся  упадших чертогов колонны!

Так писал БаратЫнский. В этом выражено поэтическое чаяние целой эпохи, оно повторяется ещё у Веневитинова и графини Ростопчиной. Но те немногие, кому удалось тогда увидеть Италию, мало писали о ней. Для Языкова Италия была омрачена его тяжёлой болезнью. Она принесла ему лишь одну тихую и прекрасную минуту вечера на генуэзском побережьи.”

12.  Сильвестр Щедрин. Виды Италии

ВЕЧЕР (год написания 1841)

Ложатся тени гор на дремлющий залив;
Прибрежные сады лимонов и олив
Пустеют; 

       чуть блестит над морем запад ясный –
И скоро Божий день, весёлый и прекрасный,
С огнистым пурпуром и золотом уйдёт
Из чистого стекла необозримых вод.   

Когда читаешь Предисловие Муратова, где он кратко пишет об отражении образов Италии в руссской поэзии, невольно обращает на себя внимание, хотя и не акцентируется автором, что чуть ли ни все русские поэты, писавшие о своём пребывании в Италии, оказывались там в тяжёлые, переломные периоды своей биографии. Это касается Батюшкова, Языкова, Тютчева, Баратынского, Вяземского, Блока, Гумилёва – все они как бы стремились пройти курс “италотерапии”. 

Муратов отмечает: “Италия русского воображения двадцатых и тридцатых годов – это прежде всего Неаполь и Венеция. Сорренто под Неаполем – родина Тассо, Адриатическое побережье – дом его поэзии. Мысль Пушкина летела к берегам Бренты и По…”  

В  XLIX строфе Первой главы «Евгения Онегина» Пушкин восклицает: 

Адриатические волны,

О Брента! Нет, увижу вас,

И, вдохновенья снова полный,

Услышу ваш волшебный глас!

Он свят для внуков Аполлона;

По гордой лире Альбиона 

Он мне знаком, он мне родной.

Ночей Италии златой

Я негой наслажусь на воле,

С венециянкою младой,

То говорливой, то немой,

Плывя в таинственной гондоле,-

С ней обретут слова мои

Язык Петрарки и любви.

Называемый Пушкиным топоним “Брента” также требует, по-видимому, пояснения и заслуживает отдельного экскурса.

13.  Река Брента вблизи Венеции, вилла Фoскари (арх. Андреа Палладио)

Брента, как сообщает словарь Брокгауза и Ефрона, – “река в Верхней (Северной) Италии, начинается в Тироле, впадает в Венецианский залив Адриатического моря”. Большая Советская Энциклопедия уточняет: “Раньше Брента впадала в Венецианскую лагуну; в 1896 году для предупреждения заиления лагуны наносами было создано современное искусственное устье”. Пушкин знал, что на берегу Бренты на вилле Фоскари, построенной в 1559 году по проекту великого архитектора Андреа Палладио, лорд Байрон прожил несколько месяцев со своей последней возлюбленной графиней Терезой Гвиччиоли, запечатлев их в стихах “Места Венеции прекрасной. О! я провел немало тут Счастливых дней, святых минут…” 

После Пушкина, само имя этой небольшой, всего 170 км длины, реки зажило в русской поэзии самостоятельной жизнью. Помимо Пушкина, во многом это заслуга Михаила Глинки, его “фантазии” «Венецианская ночь», написанной в 1835 году на стихи Ивана Козлова с посвящением другу Пушкина Петру Александровичу Плетнёву. Поёт Нина Дорлиак.

ВЕНЕЦИАНСКАЯ НОЧЬ

Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой;
Тихо Брентапротекала,
Серебримая луной;
Отражён волной огнистой
Блеск прозрачных облаков,
И восходит пар душистый
 От зелёных берегов.
Свод лазурный, томный рокот
Чуть дробимыя волны,
Померанцев, миртов шепот
И любовный свет луны,
Упоенья аромата
И цветов, и свежих трав,
И вдали напев Торквата
 Гармонических октав.
Все вливает тайно радость,
Чувствам снится дивный мир,
Сердце бьется; мчится младость
На любви осенний пир,
По волнам скользят гондолы,
Искры брызжут под веслом,
Звуки нежной баркаролы
Веют легким ветерком.

На самом деле, стихотворение Козлова на этом не кончается – далее следует ещё куча строф, развивающих сюжет. В том числе:

Стихли пышные забавы,

Всё спокойно на реке,

Лишь Торкватовы октавы

Раздаются вдалеке.

Но, как водится и как это особенно часто случалось в русской поэзии XIX века, при переложении на музыку безжалостно отбрасывается значительная часть поэтического текста, и пространное повествование сводится к короткому, менее информативному, но более эмоциональному лирическому впечатлению. 

14. Иван Козлов (1779 – 1840)

Козлов не только никогда не бывал в Италии, не видел её, но в возрасте за сорок вообще потерял зрение. Любопытно, что по своему метрическому и интонационно-мелодическому построению «Венецианская ночь» Козлова совершенно точно повторяет “венецианское” четверостишие Пушкина 1822 года, дошедшее до нас в устной передаче брата Пушкина – Льва: 

Ночь светла; в небесном поле 

       Ходит Веспер золотой;

Старый дож плывёт в гондоле

       С догарессой молодой.

У древних римлян, Веспер (у греков Геспер) – вечерняя звезда, планета Венера.

В том же 1825 году, когда была написана «Венецианская ночь», Козлов пишет длиннющее стихотворение, посвящённое Жуковскому: 

*        *       *

Лети со мной к Италии прелестной,

Эфирный друг, фантазия моя!

Земля любви, гармонии чудесной,

Где радостей весёлая семья

Взлелеяна улыбкою небесной,

Италия, Торкватова земля,

Ты не была, не будешь мною зрима,

Но как ты мной, прекрасная, любима!..

Далее, после пространных восторгов по поводу красот Италии, достаточно, впрочем, абстактных, идёт завершающее обращение к Жуковскому, намерившемуся отправиться в путешествие по Италии: 

*      *     *

А ты прими от сердца завещанье,

Певец, Орфей полуночной страны!

Ты будешь зреть тех волн очарованье

И нежный блеск над Брентою луны,

И вспомнишь ты дум пламенных мечтанье

И юных лет обманутые сны.

О, в сладкий час, душою посвящЕнный

Друзьям живым и праху незабвЕнной,

Когда в пылу сердечных упоений

Ты звонких струн таинственной игрой

Сольёшь, о друг, ряд северных видений

С небесною Италии красой,

И, может быть, в толпе родных явлений

Промчусь и я, как призрак, над тобой,-

Скажи земле певца Ерусалима,

Как мной была прекрасная любима!

15. Река Брента (современное фото)

Очень скоро обращение к Бренте превращается в своего рода поэтический штамп даже у тех, кто видит Италию своими глазами, но как будто через “очки” традиции. В 1831 году Брента возникает в стихах Евдокии Растопчиной (стихотворение «Италия»):

         Вдоль Бренты счастливой 

                                   хочу я плыть в гондоле 

         И слышатьТáссовых октав 

                                   волшебный звук,

Напевы страстные его сердечных мук;

Иль в забытье внимать весёлой баркароле…

В 1839 году Владимир Бенедиктов в стихотворении с тем же “оригинальным” названием «Италия» живописует: 

….Страна Любви! Сребристой пены

Живой каймой обведена,

Поёт и голосом сирены

Чарует внемлющих она.

Красавица! Вот волны Бренты;

У ней на перcях дан им бег;

По этим персям вьются ленты

Жемчужно сыплющихся рек.

Спустя ещё четверть века, в 1864 году, Пётр Вяземский пишет уже более зримо, менее злоупотребляя абстрактными красивостями.

…Прелестный край! Над светлой Брентой

Пестреют гнёзда свежих вилл,

И виноградник злачной лентой

Деревья стройные обвил.

Полей и рощей безмятежность,

Сады улыбчиво глядят,

Цветов обилье, блеск и нежность

Земною радугой горят.

16. Река Брента (современное фото). Владислав Ходасевич (1886 – 1939)

Последний удар романтизации Бренты нанёс Владислав Ходасевич в одноименном стихотворении из книги «Путём зерна». Стихотворение было написано в 1920 году в Москве и дописано в 1923 году уже в эмиграции, в Германии. Но в его основе лежат впечатления от поездки по Италии в 1910-11 годах вместе с Павлом Муратовым, Борисом Зайцевым, Михаилом Осоргиным и бывшей женой Муратова Евгенией, с которой у Ходасевича был тогда мучительный роман. Других стихов, навеянных итальянскими впечатлениями и доведенных до публикации, Ходасевич из этой поездки, вроде бы, не привёз.

БРЕНТА

Адриатические волны,

О Брента!.. 

           Пушкин «Евгений Онегин»

Брента, рыжая речонка!
Сколько раз тебя воспели,
Сколько раз к тебе летели
Вдохновенные мечты –
Лишь за то, что имя звонко,
Брента, рыжая речонка,
Лживый образ красоты! 

Я и сам спешил когда-то
Заглянуть в твои отливы,
Окрылённый и счастливый
Вдохновением любви.
Но горька была расплата.
Брента, я взглянул когда-то
В струи мутные твои. 

С той поры люблю я, Брента,
Одинокие скитанья,
Частого дождя кропанье
Да на согнутых плечах
Плащ из мокрого брезента.
С той поры люблю я, Брента,
Прозу в жизни и в стихах. 

Ходасевич насмешливо противопоставляет неизменной рифме своих предшествеников (Бренты-ленты) гораздо более прозаическую: Брента – брезента (да к тому же мокрого).

17.  И.К. Айвазовский. Неаполитанский залив в лунную ночь, 1842

Но мы забежали слишком далеко вперёд по времени. Дадим слово снова Муратову: “БаратЫнскому из всей Италии суждено было видеть только Неаполь. Там он умер, едва успев обратить прощальный привет к другу детских лет, дядьке-итальянцу Жьячинто.” Последняя книга стихов Евгения Баратынского «Сумерки» была принята современниками холодно, в лучшем случае – равнодушно. Поэт решил развеять охватившее его мрачное меланхолическое настроение поездкой по Западной Европе с завершением её в Италии. Летом 1844 года Баратынские отправились из Марселя морем в Неаполь – побывать в Италии было давней мечтой поэта. Он полагал вернуться домой “исцелённым от многих предубеждений”, преисполненный новых надежд. Последнее стихотворение его кончалось восторженными строками

          Завтра увижу я башни Ливурны,         Завтра увижу Элизий земной!

Но по прибытии Баратынского в Неаполь у него (может быть, от перевозбуждения) резко усилились жестокие головные боли, которыми он страдал, и на следующий день он скоропостижно скончался.

Снова обратимся к Муратову: “Вместе с последними поэтами пушкинской полосы, Каролиной Павловой и князем Вяземским, кончается  первый период знакомства русской литературы с Италией. Поездка Павловой не принесла удачных стихотворений в её книгу. Князь Вяземский, напротив, написал одну из лучших «Венеций» в русской поэзии.” 

Далее Муратов выстраивает стройную схему четырёх периодов отражения Италии в русской поэзии 1820х-1910х годов. Периоды эти, по Муратову, перемежаются годами и даже десятилетиями затухания интереса и разнятся степенью интенсивности эмоционального восприятия Италии, а также увлечением разными областями Италии. 

18.  Италия в период Рисорджименто (Возрождения), 1815-70 гг.

Напомню, что до объединения Италии в 1860-е годы в результате победы движения Рисорджименто (Возрождения) единого государства Италии не существовало. Венский конгресс 1815 года разделил её территорию на Сардинское королевство, включившее в себя Пьемонт и Геную, герцогства Тосканское, Моденское и Пармское, Папское государство, в которое, помимо Рима и области Лацио, вошли Умбрия, Равенна, Феррара и Болонья, и Неаполитанское королевство (или Королевство обеих Сицилий). При этом значительная часть территории Италии (Ломбардия и Венеция) была поглощена Австрией. 

19. Хронотоп стихов русских поэтов об Италии

По Муратову, “Италия русского воображения двадцатых и тридцатых годов – это прежде всего Неаполь и Венеция”. Далее Муратов выделяет “второй период духовного общения России с Италией (десятилетие 1838-48 годов), ознаменованный восторженным отношением к Риму”. Затем, как пишет Муратов, “после Гоголя почти на целых пятьдесят лет Италия ушла из сердца и ума русских писателей. Это время является как бы третьим периодом в истории рассматриваемых эдесь отношений.” Говоря о четвёртом периоде освоения Италии руской литературой, начатом в восьмидесятые годы XIX века, Муратов пишет (в 1912 году): “Италия должна была воскреснуть в новой русской поэзии, глядящей с такой любовью и благоговением во времена Пушкина. Итальянские мотивы встречаются у Константина Бальмонта. Прекрасные стихи о Венеции написаны Александром Блоком и Валерием Брюсовым,.. Вячеславом Ивáновым. Но если бы понадобилось найти черту, роднящую между собой повествователей, писавших об Италии в этот последний (для Муратова – АЛ), четвёртый период истории ея в русской литературе, то такой чертой можно счесть их любовь к Флоренции. И это признак отличает их от предшественников. Флоренция не существовала для нашей литературы ни в пушкинские, ни даже в гоголевские времена….”

Однако, если построить матрицу  хронотопов обращения русской поэзии к Италии, возникающая картина оказывается несколько более сложной, чем схема, предложенная Муратовым, – смазанными оказываются и временные рамки отдельных периодов, и фокусировка внимания в их пределах на различных областях Италии. В частности, это относится к последнему утверждению Муратова, что “Флоренция не существовала для нашей литературы ни в пушкинские, ни даже в гоголевские времена…” Это не так, и первым нарушителем удобной и стройной схемы, как и во многих других случаях, оказывается всё тот же князь Пётр Вяземский, ещё в 1834 году уже писавший о Флоренции.

20. Камил Коро. Вид Флоренции из садов Бобболи (вторая половина 1830-х гг.)

ФЛОРЕНЦИЯ

Ты знаешь край! Там льётся Арно, 

Лобзая тёмные сады;

Там солнце вечно лучезарно

И рдеют золотом плоды.

Там лавр и мирт благоуханный

Лелеет вечная весна,

Там город Флоры соимянный

И баснословный, как она.

Край чудный! Он цветёт и блещет

Красой природы и искусств,

Там мрамор мыслит и трепещет,

В картине дышит пламень чувств.

Там речь – поэзии напевы,

Я с упоеньем им внимал;

Но ничего там русской девы

Я упоительней не знал.

21. Г. Лапченко. Сусанна и старцы, 1832

Она, и стройностью красивой,

И яркой белизной лица,

Была соперницей счастливой

Созданий хитрого резца.

Канова на свою Психею

При ней с досадой бы смотрел,

И мрамор девственный пред нею,

Стыдясь, завистливо тускнел.

На белом мраморе паросском

Её чела, венцом из кос

Переливалась чёрным лоском

Густая прядь густых волос.

И чёрным пламенем горела

Очей пылающая ночь; 

И южным зноем пламенела

Младая северная дочь.

22. Карл Брюллов. Портрет графини Юлии Самойловой

 В 1830е годы в русской поэзии и живописи утверждается итальянский, “южного зноя”, идеал женской красоты, канонизированный Карлом Брюлловым по воплощению в его возлюбленной – графине Юлии Самойловой, его “итальянском солнце”. Гоголь так описывает её: “Когда она появилась в дверном проёме гостиной, словно картина в раме, Карл был поражён. Явилось живое воплощение его идеала. Тот самый тип женщины, который цвёл на его картинах: женщина страстная, сверкающая, южная, италианская, во всей красоте полудня, мощная, крепкая, пылающая всей роскошью страсти, всем могуществом красоты…”

23. А. Брюллов. Н.Н. Пушкина (Гончарова), 1831-32

И другие идеальные образы женской красоты того времени так или иначе соотносятся с Италией. В 1830 году Пушкин пишет сонет «Мадона» (почему-то с одним “н”), посвящённый невесте – Наталье Гончаровой. 

Читает Иннокентий Смоктуновский. 

МАДОНА

Не множеством картин старинных мастеров

Украсить я всегда желал свою обитель,

Чтоб суеверно им дивился посетитель,

Внимая важному сужденью знатоков.

В простом углу моём, 

                    средь медленных трудов,

Одной картины 

                 я желал быть вечно зритель,

Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,

Пречистая и наш божественный спаситель –

Она с величием, он с разумом в очах –

Взирали, кроткие, во славе и в лучах,

Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.

Исполнились мои желания.  Творец

Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,

Чистейшей прелести чистейший образец.

24. Рафаэль Санти. Сикстинская мадонна (фрагмент) и Отдых на пути в Египет

Предполагается, что Пушкин имел в виду «Сикстинскую мадонну» Рафаэля, которую знал по гравюрным репродукциям и впечатлениям тех, кто, выезжая за границу России посуху, обычно начинал знакомство с Европой с Дрездена, с посещения Дрезденской галереи, главной достопримечательностью которой была знаменитая картина Рафаэля. Уже после смерти Пушкина Белинский писал о ней: “…Что за благородство, что за грация кисти! Нельзя наглядеться! Я невольно вспомнил Пушкина: то же благородство, та же грация выражения, при той же строгости очертаний! Недаром Пушкин так любил Рафаэля: он родня ему по натуре.” Единственно, в чём соотнесение пушкинского стихотворения именно с «Сикстинской мадонной» вызывает некоторые сомнения, это cтрока “без ангелов, под пальмою Сиона”. В связи с этим, может быть, имеет смысл обратить внимание на другую картину, приписываемую Рафаэлю, – «Отдых на пути в Египет» – “без ангелов, под пальмою Сиона”.  

25. Кн. З. Волконская, литография П. Разумихина с портрета К. Брюллова, 1833

Ещё одним эталоном женской красоты в России, связанным с Италией, cтала княгиня Зинаида Волконская, урождённая княжна Белосельская-Белозерская, в 1820-е годы в Москве – хозяйка литературного салона, писательница, поэтесса, певица и композитор, муза и возлюбленная Дмитрия Веневитинова. В 1822 году она совершила короткую поездку в Италию, а в 1829 году поселилась там постоянно. При этом сама Волконская и её окружение важны также как дополнительный аргумент, оспаривающий тезис Муратова о “несуществовании” Флоренции для русской литературы пушкинского и гоголевского времени, о том, что она якобы вошла в русское восприятие Италии лишь на рубеже веков – XIX и XX. Волконская уже писала: “Вся Тоскана есть улыбка! Вся Тоскана – Вергилиева эклога!”. 

26. Николай Ге. Вид на Флоренцию, 1864

Поэт и литератор Степан Шевырев, взятый Волконской в Италию в качестве домашнего учителя для сына, пишет в своих Записках: “Но что за наслаждение бродить по холмам, окружающим Флоренцию! Всходя по ним, как будто поднимаешься к небу. Взглянешь на Флоренцию, и из её галерей и храмов поднимаются чудные произведения искусства, и великие тени её художников, поэтов и учёных носятся над ней…” 

Во Флоренции, в самое что ни на есть “гоголевское время”, в 1842 году, были написаны два стихотворения Николая Огарёва, посвящённые Евдокии Сухово-Кобылиной, сестре известного драматурга.  Вот одно из них.

*        *       *

Я по Флоренции бродил печально, 

По лестницам высоким я входил

В большие залы мраморных палаццов,  

Где по стенам висели в ярких рамах   

Картины вдохновенных мастеров.   

И я смотрел и втайне всё искал          

Я вашего лица среди созданий,

Которые живут на полотне                     

Своей глубокой неподвижной жизнью. 

Искал его средь ангелов святых,            

Молящихся мадоннам Рафаэля,

Искал его я в нежных образáх                 

Корреджио и Андреа дель Сарто,    

Искал в спокойных ликах Перуджини     

И грустно вышел из старинных зал,      

Не встретя вас среди толпы созданий. 

И вот пошел бродить из храма в храм, 

Искал везде с тоскою беспокойной, 

Предчувствуя, что должен вас найти. 

Взошёл я в церковь dell’Annunziata    

27. Площадь и церковь dell Santissima Annunziata  во Флоренции

Налево вижу памятник надгробный:     

Две женщины из мрамора сидят,            

И их святой, молясь, благословляет.        

Я побледнел и вспыхнул. Да! Одна  

Из них на вас похожа. Та же тихость 

Во всей её прекрасной форме. Та же       

Безоблачность в её лице спокойном  

И та же нежность взора. Даже так   

Она склонила голову, как вы.           

Её художник неизвестный создал! 

Быть может, в мире я, как он, пройду – 

В душе я проношу чудесный образ,  

И с ним умру и встану в жизни новой.  

На женщину из мрамора глядел  

Я долго в умилении безмолвном.    

С тех пор я в церковь dell’Annunziata    

Хожу, как на молитву, каждый день,   

И там сажусь пред ликом мраморным,  

И молча созерцаю в обожанье.              

Ну и, наконец, ещё одним и, может быть, наиболее веским свидетельством активного бытования Флоренции в “италовосприятии” русской поэзии времени, предшествующего муратовскому “четвёртому периоду”, может служить стихотворение Тютчева, его переложение четверостишия Микеланджело «Ночь». 

28. Микеланджело Буонарроти. Надгробие Джулиано Медичи. Ночь.

В 1520-34 годах Микеланджело по заказу папы Климента VII работал над усыпальницей Медичи (Новой ризницей) при церкви Сан Лоренцо во Флоренции. В композицию капеллы входят расположенные друг против друга надгробия Джулиано, герцога Немурского, младшего сына Лоренцо Великолепного, и Лоренцо, герцога Урбинского, внука Лоренцо Великолепного, На покатых крышках их саркофагов Микеланджело расположил полулежащие фигуры Дня и Ночи (на саркофаге Джулиано) и Утра и Вечера (на саркофаге Лоренцо). Фигуре Ночи флорентийский поэт Джованни Строцци посвятил получивший широкую известность мадригал, в современном русском переводе звучащий так: “Забывшись сном, Ночь предалась покою; Уснула, как живое существо. Из камня Ангел создал естество. Не веришь, тронь – заговорит с тобою”. Микеланджело (“Ангел”) ответил ему четверостишием, которое и до сих пор по-русски чаще всего воспроизводится в переводе Тютчева 1855 года – лучшей версии, несмотря на многократные попытки, никто так и не смог предложить.

*      *      *

Отрадно спать – отрадней камнем быть.
О, в этот век – преступный и постыдный –
Не жить, не чувствовать – удел завидный…
Прошу, молчи – не смей меня будить. 

29.  А.В. Зайцев. Холмы Тосканы, 2012

(ПЕРЕРЫВ)

30. А. Боголюбов. Венеция, 1856 

Павел Муратов, из «Образов Италии»: “Для нас, северных людей, вступающих в Италию через золотые ворота Венеции, воды лагуны становятся в самом деле летейскими водами. В часы, проведенные у старых картин, украшающих венецианские церкви, или в скользящей гондоле, или в блужданиях по немым переулкам, или даже среди приливов  и отливов говорливой толпы на площади святого Марка, мы пьём лёгкое сладостное вино забвения.” 

По этой ли или какой другой причине, но именно Венеция из всех городов Италии оказалась наиболее стабильно притягательной для русских поэтов, а также, добавим, и русских художников на всём протяжении XIX и, за ним, XX веков, включая и те периоды (начало второй половины  XIX века), когда, по уверению Муратова, “Италия ушла из сердца и ума русских писателей”. И здесь “нарушителем конвенции” снова оказывается всё тот же князь Вяземский, который осенью 1853 года пишет, по словам того же Муратова, “одну из лучших «Венеций» в русской поэзии.” 

31. О. Кипренский. Портрет князя Петра Вяземского, 1835

Действительно, прекрасное стихотворение. Единственно что – оно, пожалуй, слегка длинновато для устного чтения, так что я рискнул его несколько подсократить.

ВЕНЕЦИЯ

                   Город чудный, чресполосный –

                   Суша, море по клочкам, –

                   Безлошадный, бесколёсный,

                   Город – рознь всем городам!

                   Пешеходу для прогулки

                   Сотни мостиков сочтёшь;

                   Переулки, закоулки, –

                   В их мытáрствах пропадёшь.

                   Вместо улиц – коридоры,

                   Где народ валит гуськом,

                   Зданья – мраморные горы,

                   ИзваЯнные резцом.

32. А.П. Боголюбов. Лунная ночь.

Большой Канал в Венеции

                   Здесь – прозрачные дороги,

                   И в их почве голубой

                   Отражаются чертоги,

                   Строя город – под водой.

                   Экипажи – точно гробы,

                   Кучера – одни гребцы.

                   Рядом – грязные трущобы

                   И роскошные дворцы.

                   Нищеты, великолепья

                   Изумительная смесь;

                   Злато, мрамор и отрепья:

                   Падшей славы скорбь и спесь!..

                   Торжествуя над веками

                   И над злобною враждой,

                   Он цветёт ещё пред нами

                   Всемогущей красотой…

33. А.П. Боголюбов. Венеция ночью, 1850е гг.

 И весь этот край лагунный,

                         Весь волшебный этот мир

                         Облечётся ночью лунной

                         В злато, жемчуг и сапфир;

                         Пред картиной этой чудной

                         Цепенеют глаз и ум –

                   И, тревоги многолюдной

                   Позабыв поток и шум,

            Ты душой уединишься!

            Весь ты зренье и любовь,

            Ты глядишь и заглядишься,

            И глядеть всё хочешь вновь

            На, всем прочим не в обиду, —

            Красоту столиц земных,

            Златовласую Киприду,

            Дочь потоков голубых,

                         Приласкаешь, приголубишь

                        Мыслью, чувством и мечтой,

                        И Венецию полюбишь

                        Без ума и всей душой…

34. Петр Андреевич Вяземский, рисунок В. Васнецова

Во второй половине жизни, начиная с 1850-х годов, бóльшую часть времени Вяземский проводил в Европе, лечась от нервного заболевания, которое современные медики именуют рекуррентным депресивным расстройством. В этот период Вяземский посвящал стихи множеству европейских городов: не только Венеции, но и Берлину, Вероне, Женеве, Флоренции, Дрездену, Праге, Карлсбаду, Ницце, Риму, но ни один из них не вызывал у Вяземского такого чувства сродства, как Венеция, никакое другое место не питало в такой степени поэтическое чувство стареющего поэта. 

1. И.К. Айвазовский. Ночь в Венеции, 1878

А теперь мне бы хотелось просто прочесть последовательно с минимумом комментариев стихи о Венеции русских поэтов разных лет, сопровождая их, как и ранее, образами Венеции преимущественно русских художников – современников поэтам.

Алексей Апухтин. 1874 год. 

ВЕНЕЦИЯ (фрагмент)

      ….О, никогда на родине моей

      В года любви и страстного волненья

      Не мучили души моей сильней

      Тоска по жизни, жажда увлеченья!

      Хотелося забыться на мгновенье,

      Стряхнуть былое, высказать скорей

      Кому-нибудь, что душу наполняло…

      Я был один, и всё кругом молчало…

А издали, луной озарена,

Венеция, средь темных вод белея,

Вся в серебро и мрамор убрана,

Являлась мне, как сказочная фея.

Спускалась ночь, теплом и счастьем вея;

Едва катилась сонная волна, 

Дрожало сердце, тайной грустью сжато,

И тенор пел вдали “О, sol beato”… 

36. Ф.Р. Унтербергер. Гранд-канал в Венеции. Макс Волошин (1877-1932), фото 1900х гг.

Максимилиан Волошин – 1899 год.

 *        *       *

Венеция – сказка. Старинные зданья 

Горят перламутром в отливах тумана.

На всем бесконечная грусть увяданья 

Осенних тонов Тициана. 

37. Ф.Р. Унтербергер. Венеция. Валерий Брюсов (1873 – 1924), фото 1900х гг.

Валерий Брюсов – 1902 год:

ВЕНЕЦИЯ

…Здесь – пришлец я, но когда-то здесь душа моя жила.  

Это понял я, припомнив гóндол черные тела.  

Это понял, повторяя Юга полные слова,  

Это понял, лишь увидел моего святого Льва!  

От условий повседневных жизнь свою освободив,  

Человек здесь стал прекрасен и как солнце горделив.  

Он воздвиг дворцы в лагуне, сделал дожем рыбака,  

И к Венеции безвестной поползли, дрожа, века.  

И доныне неизменно всё хранит здесь явный след  

Прежней дерзости и мощи, над которой смерти нет.  

1. В.А. Серов. Венеция, 1887. Александр Блок (1880 – 1921)

Александр Блок – 1909 год.

ВЕНЕЦИЯ

Холодный ветер от лагуны.
Гондóл безмолвные гроба.
Я в эту ночь – больной и юный –
Простёрт у львиного столба.

На башне, с песнию чугунной,
Гиганты бьют полночный час.
Марк утопил в лагуне лунной
Узорный свой иконостас.

В тени дворцовой галлереи,
Чуть озаренная луной,
Таясь, проходит Саломея
С моей кровавой головой.

Всё спит – дворцы, каналы, люди,
Лишь призрака скользящий шаг,
Лишь голова на черном блюде
Глядит с тоской в окрестный мрак.

39. Собор Святого Марка, современные фото

Николай Гумилёв – 1912 год.

ВЕНЕЦИЯ

Поздно. Гиганты на башне

Гулко ударили три.

Сердце ночами бесстрашней.

Путник, молчи и смотри.

Город, как голос наяды,

В призрачно-светлом былом,

Кружев узорней аркады,

Воды застыли стеклом.

40. Николай Гумилёв, фото 1910х гг. Венеция, фото 1900х гг.

Верно, скрывают колдуний

Завесы чёрных гондол

Там, где огни на лагуне —

Тысячи огненных пчёл.

Лев на колонне, и ярко

Львиные очи горят,

Держит Евангелье Марка,

Как серафимы, крылат.

А на высотах собора,

Где от мозаики блеск,

Чу, голубиного хора

Вздох, воркованье и плеск.

Может быть, это лишь шутка,

Скал и воды колдовство,

Марево? Путнику жутко,

Вдруг… никого, ничего?

Крикнул. Его не слыхали,

Он, оборвавшись, упал

В зыбкие, бледные дали

Венецианских зеркал.

41.  А.Н. Бенуа. Венеция (акварель). Анна Ахматова (1889 – 1966).

Анна Ахматова. Она была в Италии вместе с Гумилёвым, но практически оба были каждый сам по себе, ходили порознь и видели каждый своё и по-своему.

ВЕНЕЦИЯ

Золотая голубятня у воды,
Ласковой и млеюще зелёной,
Заметает ветерок солёный
Чёрных лодок узкие следы.

Сколько нежных, странных лиц в толпе.
В каждой лавке яркие игрушки:
С книгой лев на вышитой подушке,
С книгой лев на мраморном столбе.

Как на древнем, выцветшем холсте,
Стынет небо тускло-голубое,
Но не тесно в этой тесноте
И не душно в сырости и зное.

42. Осип Мандельштам, фото М. Наппельбаума, 1923.       И. Левитан. Канал в Венеции, 1890

Осип Мандельштам. Запись Блока в Дневнике после вечера в Доме поэтов 21 октября 1920 года: “Гвоздь вечера – Мандельштам, который приехал, побывав во врангелевской тюрьме. Он очень вырос. Сначала невыносимо слушать общегумилёвское распевание. Постепенно привыкаешь, ‘жидочек’ прячется, виден артист. Его стихи возникают из снов – очень своеобразных, лежащих в областях искусства только… Его «Венеция».”

Надежда Мандельштам пишет: “В Италию ОМ ездил дважды, когда учился в Гейдельберге и в Сорбонне. Но эти одинокие юношеские поездки, краткие – всего на несколько недель – и поверхностные, оставили чувство неудовлетворённости: всё равно что не ездил…” И несколькими  строками выше: “На вопрос, что такое акмеизм, ОМ ответил – тоска по мировой культуре.” 

Стихотворение Мандельштама о Венеции, как мне кажется, свидетельствует о его внимательном чтении Муратова, который, рассказывая о Венеции, отводит отдельную главу венецианцу Якопо Тинторетто – “последнему из великих художников итальянского Возрождения”. Муратов завершает раздел о Венеции репродукцией картины Тинторетто «Сусанна и старцы» .

43.  Венеция, фото 1910-х гг.

*       *       *

Веницейской жизни 

                           мрачной и бесплодной
Для меня значение светло.
Вот она глядит с улыбкою холодной
В голубое дряхлое стекло. 

Тонкий воздух кожи. 

                                Синие прожилки.
Белый снег. Зелёная парча.
Всех кладут на кипарисные носилки,
Сонных, тёплых вынимают из плаща. 

И горят, горят в корзинах свечи
Словно голубь залетел в ковчег.
На театре и на праздном вече
Умирает человек. 

Ибо нет спасенья от любви и страха:
Тяжелее платины Сатурново кольцо!
Черным бархатом завешенная плаха
И прекрасное лицо.

44. Якопо Тинторетто. Сусанна, 1555.

Тяжелы твои, Венеция, уборы,
В кипарисных рамах зеркала.
Воздух твои гранёный. В спальне тают горы
Голубого дряхлого стекла… 

Только в пальцах роза или склянка, –
Адриатика зелёная, прости! –
Что же ты молчишь, скажи, венецианка,
Как от этой смерти праздничной уйти?

Чёрный Веспер в зеркале мерцает.
Всё проходит. Истина темна.
Человек родится. Жемчуг умирает.
И Сусанна старцев ждать должна.

45. Б. Кустодиев. Венеция, 1907.  Иван Бунин (1870 -1953)

Иван Бунин -1922-й

ВЕНЕЦИЯ

Колоколов средневековый

Певучий зов, печаль времён,

И счастье жизни вечно новой,

И о былом счастливый сон.

И чья-то кротость, всепрощенье

      И утешенье: всё пройдет!

      И золотые отраженья

      Дворцов в лазурном глянце вод.

И дымка млечного опала,

И солнце, смешанное с ним,

И встречный взор, и опахало,

И ожерелье из коралла

Под катафалком водяным.

1. К. Коровин. Венеция, 1894.  Борис Пастернак (1890 – 1960)

Борис Пастернак – стихотворение 1913 года, переработанное в 1928 году. 

ВЕНЕЦИЯ

Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла.
Размокшей каменной баранкой
В воде Венеция плыла.
Всё было тихо, и, однако,
Во сне я слышал крик, и он
Подобьем смолкнувшего знака
Ещё тревожил небосклон.
Он вис трезубцем Скорпиона
Над гладью стихших мандолин
И женщиною оскорблённой,
Быть может, издан был вдали.
Теперь он стих и чёрной вилкой
Торчал по черенок во мгле.
Большой канал с косой ухмылкой
Оглядывался, как беглец.
Туда,   голодные,   противясь,
Шли волны, шлёндая с тоски,
     47. О. Ренуар. Гондола, 1881

И гóндолы рубили привязь,
Точа о пристань тесаки.
Вдали за лодочной стоянкой
В остатках сна рождалась явь.
Венеция венециянкой
Бросалась с набережных вплавь.

Носы гондол и в самом деле украшены этакими металлическими навершиями, напоминающими алебарды. И у Брюсова, и у Пастернака неппривычно звучит “гОндолы” вместо привычного нам “гондОлы” – но, оказывается, это правильно, и надо говорить именно так, а не так, как мы привыкли, не так, как у Блока и Гумилёва.

48. Канал в Венеции (современное фото)

В последующие годы ХХ века, по вполне понятным причинам, венецианская тема практически исчезает из русской поэзии, как бы уходит под воду. После войны широкое распространение, в том числе и особенно в советских средствах массовой информации, получили слухи о затоплении Венеции, её разрушении, полном исчезновении, угрожающем ей. Преднамеренно или подсознательно эти настроения отразились в стихах ленинградского поэта и общественного деятеля, ставшего и Героем Социалистического Труда, и лауреатом Государственной премии СССР, и Секретарём Правления Союза писателей СССР, – Михаила Дудина, который одним из немногих советских поэтов (то ли по турпутёвке, то ли в составе какой-то делегации) сподобился попасть в Венецию. Однако стихи его, написанные в 1971 году, совсем неплохи.

49. Венеция (современное фото)

ПРОЩАЯСЬ С ВЕНЕЦИЕЙ

Венеция уходит. Не тревожь
Венеции дождей и старых дожей,
Смущавшей оборванцев и вельмож
Осанкою и золотистой кожей. 

Венеция уходит в глубину,
Венеция скрывается из виду,
Перечеркнув старинную вину
И позабыв последнюю обиду. 

Венеция уходит навсегда.
Уходят тротуары и подмостки.
И куполом смыкается вода
Над рыжим завихрением причёски. 

Там в изумрудном забытьи воды
Её кольцо колышется неярко,
И медленно смываются следы
Моей любви с камней святого Марка. 

Венеция! Уходит страсть и стать.
Сестра моя, а мне куда податься!
Венеции положено блистать,
Венеция устала торговаться. 

Венеция уходит. На канал
От железнодорожного вокзала
Оплакивать последний карнавал
Последняя гондола опоздала. 

Парада нет, и пушки не палят.
Обманутая временем жестоко,
Венеция уходит в Китеж-град,
Как женщина, легко и одиноко. 

Горит её пленительная прядь,
Прочёсанная солнцем над волною.
…О чём ты призадумалась? Присядь.
Когда мы снова встретимся с тобою? 

К счастью, апокалиптические предсказания о смерти Венеции оказались, как минимум, преувеличением, и русская поэзия ХХ века ещё отметила несколько замечательных встреч с Венецией.

50.  Иосиф  Бродский в Венеции на площади Св. Марка

Почти одновременно с Дудиным (в 1972 году, хотя и другим способом – после высылки из СССР) в Венеции оказался Иосиф Бродский. Впоследствии на вопрос журналистов – “Почему вы любите Венецию?” он отвечал так: “…Венеция сама по себе так хороша, что там можно жить, не испытывая потребности в иного рода любви, в любви к женщине. Она так прекрасна, что понимаешь: ты не в состоянии отыскать в своей жизни – и тем более не в состоянии сам создать – ничего, что сравнилось бы с этой красотой. Венеция недосягаема. Если существует перевоплощение, я хотел бы свою следующую жизнь прожить в Венеции – быть там кошкой, чем угодно, даже крысой, но обязательно в Венеции… Венеция вся – произведение искусства, там особенно отчётливо понимаешь, что созданное руками человека может быть намного прекраснее самого человека.” 

51.  «Венеция Иосифа  Бродского»

В 1982 году Бродским было написаны два цикла из восьми стихотворений каждый: «Венецианские строфы» (1) и (2). Их можно услышать на Интернете в исполнении  автора. Но поскольку качество записи оставляет желать много лучшего,  прочту сам второе из них.

ВЕНЕЦИАНСКИЕ СТРОФЫ (2)

     Посвящение – Геннадию Шмакову

I

Смятое за ночь облако 

                    расправляет мучнистый парус.

От пощёчины булочника матовая щека

приобретает румянец, и вспыхивает 

                                                       стеклярус

в лавке ростовщика.

Мусорщики плывут. Как прутьями по ограде

школьники на бегу, утренние лучи

перебирают колонны, аркады, пряди

водорослей, кирпичи.

II

Долго светает. Голый, холодный мрамор

бёдер новой Сусанны сопровождаем при

погружении под воду стрекотом кинокамер

новых старцев. Два-три

грузных голубя, снявшихся с капители,

на лету превращаются в чаек: таков налог

на полёт над водой, либо – поклёп постели,

сонной, на потолок.

III

Сырость вползает в спальню, сводя лопатки

спящей красавицы, что ко всему глуха.

Так от хрустнувшей ветки ёжатся куропатки,

и ангелы – от греха.

Чуткую бязь в окне колеблют вдох и выдох.

Пена бледного шёлка захлёстывает, легка,

стулья и зеркало – местный стеклянный выход

вещи из тупика.

IV

Свет разжимает ваш глаз, 

                                    как раковину; ушную

раковину заполняет дребезг колоколов.

То бредут к водопою глотнуть речную

рябь стада куполов.

Из распахнутых ставней 

                        в ноздри вам бьёт цикорий,

крепкий кофе, скомканное тряпьё.

И макает в горло дракона златой Егорий,

как в чернила, копьё.

V

День. Невесомая масса 

                             взятой в квадрат лазури,

оставляя весь мир – всю синеву! – в тылу,

припадает к стеклу всей грудью, 

                                           как к амбразуре,

и сдаётся стеклу.

Кучерявая свора тщится настигнуть вóра

в разгоревшейся шапке, норд-ост суля.

Город выглядит, как толчея фарфора

и битого хрусталя.

VI

Шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки,

как непарная обувь с ноги Творца,

ревностно топчут шпили, пилястры, арки,

выраженье лица.

Все помножено на два, кроме судьбы и кроме

самоёй Н₂О. Но, как всякое в мире “за”,

в меньшинстве оставляет её и кровли

праздная бирюза.

VII

Так выходят из вод, ошеломляя гладью

кожи бугристой берег, с цветком в руке,

забывая про платье, предоставляя платью

всплёскивать вдалеке.

Так обдают вас брызгами. 

                           Те, кто бессмертен, пахнут

водорослями, отличаясь от вообще людей,

голубей отрывая от сумасшедших шахмат

на торцах площадей.

VIII

Я пишу эти строки, сидя на белом стуле

под открытым небом, зимой, в одном

пиджаке, поддав, раздвигая скулы

фразами на родном.

Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней

мелких бликов тусклый зрачок казня

за стремленье запомнить пейзаж, способный

обойтись без меня.

52. Мемориальная доска И. Бродского на Набережной Неисцелимых в Венеции

 В 1989 году вышло большое, написанное по-английски, эссе Бродского под названием «Набережная неисцелимых», по-итальянски Фондамента Инкурабили. Это странное имя было дано по близрасположенному госпиталю и прилегающим к нему кварталам, в которые средневековый город свозил безнадёжных больных, заражённых чумой. Эссе Бродского почитается, может быть, лучшим, из всего, что вообще было написано о Венеции. На русский язык оно было переведено Григорием Дашевским, и в 2012 году вышло двуязычное издание. Вот небольшой фрагмент этого эссе: “Любовь есть бескорыстное чувство, улица с односторонним движением. Вот почему можно любить города, архитектуру, музыку, мертвых поэтов, или, в случае особого темперамента, божество. Ибо любовь есть роман между предметом и его отражением. Это, в конце концов, и приносит тебя в этот город, как прилив приносит воды Адриатики и, дополнительно, Атлантики и Балтики. Во всяком случае, предметы не задают вопросов; пока эта стихия существует, их отражение гарантировано – в форме возвращающегося путешественника или в форме сна, ибо сон есть верность закрытого глаза. Это та надёжность, которой лишен человеческий род, хотя мы тоже отчасти вода.”

53.  Могила Иосифа Бродского на острове Сан-Микеле в Венеции

Как вы знаете, Бродский завещал похоронить себя в Венеции, что и было исполнено – его тело покоится на кладбище острова Сан-Микеле.

В 1997 году, уже сам по себе, в Венеции оказался ещё один питерский поэт – Александр Кушнер, стихами которого, наверно, и стоит закончить пробег по отражениям Венеции (но ещё не Италии в целом!) в русской поэзии. 

54.  В.И. Нестеренко.  Уголок старой Венеции, 1992.  Александр Кушнер (г.р. 1936)

ВЕНЕЦИЯ

Мавританский стиль хорош в Европе,
Где–нибудь в Венеции сырой,
Эти дуги, круглые надбровья,
Розоватый камень кружевной.

Вплоть до кресла гнутого и стула:
В тесной спинке дырочка сквозит,
Словно вдруг из Африки подуло,
Намело весь этот реквизит.

Весь декор прищурено–стрелковый,
Весь гаремно–сводчатый уют,
Сердцевидный и трёхлепестковый,
Будто пики с трефами сдают.

На Canale Grande в самом деле
Есть под синим флагом казино,
Если б мы с тобой разбогатели,
Мы б сидели, пили там вино.

Что ты, что ты, страшно, не умею
Ни сказать, как надо, ни ступить,
Лучше эту странную затею
До загробной жизни отложить.

55. Г.Г. Чернецов. Площадь Св. Петра в Риме, 1850. 

Второй, по Муратову, период духовного общения России с Италией, в представлении Муратова, был ознаменован, прежде всего, восторженным восприятием Рима: “Строго говоря, в истории русской культуры только и была одна эпоха, одно десятилетие от 1838 до 1848 года, когда Италия стала кровной и дорогой темой русских писателей. И не Италия даже, а только Рим. За это время не было в России ни одного чуткого сердца, ни одного ясного ума, которые бы прошли равнодушно мимо этой великой темы…”. 

Разумеется, русские поэты обращались к теме Рима и ранее, но в основном – имея в виду Римскую империю, её мыслителей, героев, тиранов, уроки её истории.

56. Римский Форум.  Фёдор Тютчев (1893 – 1873) 

Характерным примером может служить стихотворение Тютчева 1830 года. Читает Михаил Казаков 

ЦИЦЕРОН

Оратор римский говорил
Средь бурь гражданских и тревоги:
”Я поздно встал – и на дороге
Застигнут ночью Рима был!”
Так!.. но, прощаясь с римской славой,
С Капитолийской высоты
Во всём величье видел ты
Закат звезды её кровавый!..
Счастлúв, кто посетил сей мир
В его минуты роковые!
Его призвали всеблагие
Как собеседника на пир.
Он их высоких зрелищ зритель,
Он в их совет допущен был-
И заживо, как небожитель,
Из чаши их бессмертье пил!

57. Н.Г. Чернецов. Римский вид, 1842.  Муратов пишет: <В былые годы> “Италия была несбыточной мечтой поэтов, далёким видением, скользящим образом. Теперь Рим становится каким-то чрезвычайно близким и родным местом для русских людей. Они не только мечтают о нём, не только видят его – они в нём живут. Для сороковых годов нашей истории Москва является первым домом и Рим – вторым. Может быть, от этого происходит, что Рим того времени выражен не так хорошо в стихах и даже в прозаических сочинениях, как в письмах и записках.”  Гоголь пишет с дороги: “Не успел я въехать в Италию, уже чувствую себя лучше”. Через две недели по приезде Николай Васильевич признаётся: “Небо чудное, пью его воздух и забываю целый мир”. Через полвека Борис Зайцев подтверждает “Вечное опьянение сердца” Италией. “Волшебный край!” – восклицает Яков Полонский. “Италия для нас не географическое, не национальное понятие, – утверждает Николай Бердяев. – Италия – вечный элемент духа, вечное царство человеческого творчества… В Италии русскому вольно дышится”.

58. А.П. Боголюбов. Рим, 1857

В восприятии русскими поэтами 40-х годов именно Рима удивительно сочетаются интимность вызываемых им чувств с непреходящим преклонением перед былым величием. И снова приходится признать первенство за Петром Вяземским. В его стихах 1846 года звучит мощная, торжественная апология Рима:

*       *       *

Рим! Всемогущее, таинственное слово,

И вековечно ты, и завсегда ты ново!

Уже во тьме времён, 

                 почивших мёртвым сном,

Звучало славой ты на языке земном.

Народы от тебя, волнуясь, трепетали,

Тобой исписаны всемирные скрижали;

И человечества след каждый, каждый шаг

Стезёй трудов, и жертв, и опытов, и благ,

И доблесть каждую, и каждое стремленье

Мысль светлую облечь в высокое служенье,

Всё, что есть жизнь ума, 

                           всё, что души есть страсть, –

Искусство, мужество, победа, слава, власть –

Всё выражало ты живым своим глаголом,

И было ты всего великого симвóлом…

59. М.И. Лебедев. Могила княжны Вяземской в Риме

В то же время, эта апология глубоко лична. У могилы дочери, погребённой в Риме, его горе перекликается с печалью вечного города:

*       *       *

Здесь Рим сказался мне, 

                               здесь понял я, в слезах,

Развалин и гробниц его и плач, и прах;

Здесь скорби стен его державной и глубокой

Откликнулся и я печалью одинокой.

60. Лев Лагорио. Итальянские пейзажи. 

Павел Муратов: “После Гоголя почти на целых пятьдесят лет Италия ушла из сердца и ума русских писателей. Это время является как бы третьим периодом в истории рассматриваемых здесь отношений. Достаточно сказать, что Италия почти не затронута великими писателями той эпохи – Толстым, Достоевским и Тургеневым.” Опять же, всё не совсем так. Тяга русских поэтов к Италии проявляется, конечно, и в этот период, но она во многом носит характер ностальгии по пушкинским временам. Наиболее наглядно это чувствуется у Якова Полонского – самого, может быть, “пушкиноцентрического” из всех русских поэтов второй половины ХIХ века (кстати, первым, вместе с Аполлоном Майковым, удостоенного в 1888 году Пушкинской премии Российской Академии Наук). Напомню формулу Муратова: “Италия русского воображения двадцатых и тридцатых годов – это прежде всего Неаполь и Венеция. Сорренто под Неаполем – родина Тассо…” А теперь –  Яков Полонский, 1858 год:

61.  И.К. Айвазовский. Неаполитанский залив, 1845

НОЧЬ В СОРЕНТО

 Волшебный край! Соренто дремлет –

 Ум колобродит — сердце внемлет –

 Тень Тасса начинает петь.

 Луна сияет, море мáнит,

 Ночь по волнам далеко тянет

 Свою серебряную сеть…

                   Объятый трепетом и жаром,

                   Я чувствую, что здесь недаром

                   Италия горит в крови.

                   Луна сияет – море дремлет –

                   Ум колобродит – сердце внемлет –

                   Тень Тасса плачет о любви.

В другом месте Муратов констатирует: <В эти годы> “Италия давно стала своеобразной Меккой для русских поэтов. Многие путешествовали по Апеннинскому полуострову и оставляли свои впечатления в очерках и стихах. И не всегда они носили восхищенный оттенок. Так, один из лучших русских лириков XIX века – Афанасий Фет – писал о ней без особого восторга.” Афанасий Фет –

62.  А.П. Боголюбов. Итальянский пейзаж, 1850-е гг

ИТАЛИЯ

Италия, ты сердцу солгала!
Как долго я в душе тебя лелеял, –
Но не такой душа тебя нашла,
И не родным мне воздух твой повеял.

В твоих степях любимый образ мой
Не мог, опять воскреснувши, не вырость;
Сын севера, люблю я шум лесной
И зелени растительную сырость.

Твоих сынов паденье и позор
И нищету увидя, содрогаюсь;
Но иногда, суровый приговор
Забыв, опять с тобою примиряюсь.

В углах садов и старческих руин
Нередко жар я чувствую мгновенный
И слушаю – и кажется, один
Я слышу гимн Сивиллы вдохновенной.

В подобный миг чужие небеса
Неведомой мне в душу веют силой,
И я люблю, увядшая краса,
Твой долгий взор, надменный и унылый.

И ящериц, мелькающих кругом,
и негу их на нестерпимом зное,
И страстного кумира под плющом
Раскидистым увечье вековое.

Любопытным отголоском этих строк Фета стало стихотворение Александра Кушнера под назанием «1974» – год написания, год происшествия, лёгшего в его основу.

63.  Круизный теплоход.

*       *      *

В Италию я не поехал  –  так же,

Как за два года до того меня

Во Францию, подумав, не пустили,

Поскольку провокации возможны.

И в Англию – поехали другие

Писатели.    Италия, прощай!

64.  Венеция

Ты снилась мне, Венеция, по Джеймсу,

Завёрнутая в летнюю жару,

С клочком земли, засаженным цветами,

И полуразвалившимся жильём,

Каналами изрезанная сплошь.

Ты снилась мне, Венеция, по Манну,

С мертвеющим на пляже Ашенбахом

И смертью, образ мальчика принявшей.

С каналами?   С каналами, мой друг.

Подмочены мои анкеты. Где-то

Не то сказал; мои знакомства что-то

Не так чисты, чтоб не бросалось это

В глаза кому-то. Трудная работа

У комитета. Башня в древней Пизе

Без нас благополучно упадёт.

65. Пиза. Падающая башня

Достану с полки блоковские письма:

Флоренция, Милан, девятый год.

Италия ему внушила чувства,

Которые не вытащишь на свет:

Прогнило все. Он любит лишь искусство,

Детей и смерть. России ж вовсе нет

И не было. И вообще Россия –

Лирическая лишь величина.

Товарищ Блок, писать такие письма,

В такое время, маме, накануне

Таких событий…          Вам и невдомёк,

В какой стране прекрасной вы живёте!

Каких ещё нам надо объяснений

Неотразимых, в случае отказа:

Из-за таких, как вы, теперь на Запад

Я не пускал бы сам таких, как мы.

Италия, прощай!         В воображенье

Ты ещё лучше: многое теряет

Предмет любви в глазах от приближенья

К нему. Пусть он, как облако, пленяет

На горизонте; близость ненадежна

И разрушает образ, и убого

Осуществленье. То, что невозможно,

Внушает страсть. Италия, прости!

Я не увижу знаменитой башни,

Что, в сущности, такая же потеря,

Как не увидеть знаменитой Федры.

66. Рим. Колизей

А в Магадан не хочешь? Не хочу.

Я в Вырицу поеду, там в тенёчке,

Такой сквозняк, и перелески щедры

На лютики, подснежники, листочки,

Которыми я рану залечу.

А те, кто был в Италии, кого

Туда пустили, смотрят виновато,

Стыдясь сказать с решительностью Фета:

“Италия, ты сердцу солгала”.

67. Венеция

Иль говорят застенчиво, какие

На перекрестках топчутся красотки.

Иль вспоминают стены Колизея

И Перуджино… эти хуже всех.

Есть и такие: охают полгода

Или вздыхают – толку не добиться.

Спрошу: “Ну что Италия?” – “Как сон”.

А снам чужим завидовать нельзя.

68. Римский форум

B концe XIX века в русскую поэзию приходит новое поколение, к которому принадлежит и сам Муратов и которое заново открывает для себя Италию, воспринимая её уже не чужими глазами тех, “кто был в Италии, кого туда пустили”, но так, словно они-то и есть первооткрыватели. Максимилиан Волошин, 1900 год.

НА ФОРУМЕ

                   Арка… Разбитый карниз,

                   Своды, колонны и стены. 

                   Это обломки кулис 

                   Сломанной сцены. 

                   Здесь пьедесталы колонн, 

                   Там возвышалася ростра, 

                   Где говорил Цицерон 

                   Плавно, красиво и остро. 

                   Между разбитых камней 

                   Ящериц быстрых движенье. 

                   Зной неподвижных лучей, 

                   Струйки немолчное пенье. 

                   Зданье на холм поднялось 

                   Цепью изогнутых линий. 

                   В кружеве легких мимоз 

                   Очерки царственных пиний. 

                   Вечер… И форум молчит. 

                   Вижу мерцанье зари я. 

                   В воздухе ясном звучит: 

                   Ave Maria! 

       69. Сицилия

Впрочем, при этом порой действительно происходили поэтические первооткрытия. Так, в стихах Бунина 1912 года впервые (в русской поэзии) возникает образ Сицилии.

В СИЦИЛИИ

Монастыри в предгориях глухих,

Наследие разбойников морских,

Обители забытые, пустые –

Моя душа жила когда-то в них:

Люблю, люблю вас, келии простые,

Дворы в стенах тяжелых и нагих,

Валы и рвы, от плесени седые,

Под башнями кустарники густые

И глыбы скользких пепельных камней,

Загромоздивших скаты побережий,

Где сквозь маслины кажется синей

Вода у скал, где крепко треплет свежий,

Солёный ветер листьями маслин

И на ветру благоухает тмин!

Но главными для русской поэзии начала ХХ века применительно к рассматриваемой нами теме стали два цикла “итальянских стихов” – Александра Блока (лето 1909 года) и Николая Гумилёва (весна 1912 года). Точнее, как самостоятельное произведение цикл «Итальянские стихи» (24 стихотворения) возник только у Блока; у Гумилёва же нескреплённые какой-либо общей структурой стихи об Италии просто составили значительную часть книги «Колчан». 

70. Н.К. Рерих. Город на холме, рисунок к «Итальянским стихам» А.А. Блока

В дневниковой записи Блока 1920 года о чтении Мандельштамом его «Венеции» есть строчка, которую я опустил: “Гумилев определяет его (Мандельштама) путь: от иррационального к рациональному (противуположность моему)”. Различие поэтических систем Блока и Гумилёва можно также попытаться охарактеризовать и как противостояние интровертного (у Блока) экстравертному (у Гумилёва), индуктивного (от частного, личного к общему – у Блока) дедуктивному (от общего к частному – у Гумилёва). 

В Автобиографии 1915 года Блок помечает: “Из событий, явлений и веяний, особенно сильно повлиявших на меня так или иначе, я должен упомянуть заграничное путешествие в Италию – северную (Венеция, Равенна, Милан) и среднюю (Флоренция, Пиза, Перуджия и много других городов и местечек Умбрии)…” Ещё в начале своего путешествия Блок пишет матери: “Всякий русский художник имеет право хоть на несколько лет заткнуть себе уши от всего русского и увидать свою другую родину – Евpoпу и Италию особенно.”  В другом письме: “Чего мы только не видели – чуть не все итальянские горы, два моря, десятки музеев, сотни церквей. Всех дороже мне Равенна, признаю Милан, проклинаю Флоренцию…” Как видно и из писем Блока, и из самих стихов, полностью “заткнуть себе уши от всего русского” не слишком получилось. Ещё в одном письме матери Блок словно оправдывается: “Часть мрачности своих впечатлений я беру на себя, ибо русских кошмаров нельзя утопить даже в итальянском солнце.” Ещё: “Проснувшись среди ночи под шум ветра и моря, … я думаю о том, что вот уже три-четыре года я втягиваюсь незаметно для себя в атмосферу людей, совершенно чужих для меня, политиканства, хвастливости, торопливости, гешефтмахерства. Источник этого — русская революция, последствия могут быть и становятся уже ужасны…” Эти письма имел в виду Кушнер в стихотворении «1974»: “ Товарищ Блок, писать такие письма, В такое время, маме…”  

Настроение Блока, его отторжение Флоренции, мне кажется, находит достаточное объяснение ещё в одной фразе из письма к матери: “Если бы здесь повторилась история, она бы опять истекла кровью.” 

71.  Флоренция. Противостояние гвельфов и гибеллинов.

Поэтическому, внутреннему зрению Блока Флоренция представала не столько сокровищницей искусства, сколько полем противостояния двух группировок XIII века, боровшихся за власть, – гвельфов и гибеллинов. Для Блока вряд ли имело значение, каковы были политические платформы тех и других, во имя чего они заливали кровью площади, улицы и мосты прекрасной Флоренции. Человечеству не удалось пока что создать достаточно чувствительных приборов предупреждения землетрясений. Но что касается общественных коллизий, революций, гражданских войн – подобными приборами зачастую оказываются поэты, и Блок был одним из самых чутких детекторов такого рода. Вряд ли противоборство двух группировок средневекового итальянского города заслуживало бы запечатления в памяти далёких потомков, если бы не тот факт, что к одной из противостоящих партий принадлежал великий поэт и один из основоположников итальянской и европейской литературной и культурной традиций – Данте Алигьери, который в 1302 году как “белый гвельф” был изгнан из Флоренции и никогда более не увидел родного города, умерев в изгнании. 

72.  Статуя Данте перед галлереей Уфицци. Ботичелли. Данте, 1495.

Годы смерти Данте и Блока разделены пространством времени ровно в 600 лет: 1321-й и 1921-й годы, что не прошло незамеченным в год смерти Блока и нашло отражение, в частности, в поминальной статье основоположника русского символизма Николая Минского «От Данте к Блоку» (Современные записки, 1921, книга VII). Дюжину лет спустя после смерти Блока, в 1933 году, в очерке «Разговор о Данте» Осип Мандельштам писал: “Появился “таинственный” Дант французских гравюр, состояший из капюшона , орлиного носа… У нас в России жертвой этого сластолюбивого невежества со стороны не читающих Данта восторженных его адептов явился ни кто иной, как Блок: “Тень Данта с профилем орлиным о Новой Жизни мне поёт…“”. При этом удивительно, однако, что, кажется, никто, в том числе ни Минский, ни Мандельштам, не заподозрил Блока в примерке на себя в «Итальянских стихах» образа Данте.

73.  Данте Алигьери (1296 – 1321). Александр Блок (1880 – 1921).

На самом же деле, как мне представляется, подобно тому, как Батюшкова преследовал образ безумного Тасса, так и Блок как бы мысленно самоуподоблялся изгнаннику Данте – вплоть до удивительного физического сходства в последний год жизни, включая и пресловутый орлиный профиль.

Отсюда, возможно, и его восприятие Флоренции – с проклятьями и нежностью. Описывая вид Флоренции с холма Сан-Миниато, Муратов пишет: “Нынешняя Флоренция, видимая от Сан-Миниато, мало чем похожа на ту, к которой летело когда-то вображение Данте… И всё-таки сердце подсказывает, что это и есть та самая Флоренция Данте, святыня, за которую он мог положить свою душу, суровую и нежную.”

74. “Флоренция, ты ирис нежный…”

Из блоковской «Флоренции» чаще всего цитируется одна, вырванная из констекста строка: “Флоренция, ты ирис нежный”, без связи со всем её окружением. 

ФЛОРЕНЦИЯ

2

Флоренция, ты ирис нежный;
По ком томился я один
Любовью длинной, безнадежной,
Весь день в пыли твоих Кашин.

О, сладко вспомнить безнадежность:
Мечтать и жить в твоей глуши;
Уйти в твой древний зной и в нежность
Своей стареющей души…

Но суждено нам разлучиться,
И через дальние края
Твой дымный ирис будет сниться,
Как юность ранняя моя.

4

Жгут раскалённые камни
Мой лихорадочный взгляд.
Дымные ирисы в пламени,
Словно сейчас улетят.
О, безысходность печали,
Знаю тебя наизусть!
В чёрное небо Италии
Чёрной душою гляжусь.

Всего Флоренции в цикле «Итальянские стихи» посвящено семь стихотворений из 24.

Я думаю, что не просто тема дантовского изгнания, номн и её отражение у Блока, и собственные аллюзии отразились, в свою очередь, в стихотворении Анны Ахматовой, написанном в 1936 году. В комментариях Михаила Кралина читаем: “В судьбе Данте Ахматова видит некий прообраз трагической Судьбы Поэта, как бы модель “творческого поведения“, которой должны подражать и поэты, идущие вслед за ним”. Мне кажется, Ахматова, единственная из всех, прозревала тень Данте в Блоке.

ДАНТЕ

75. Анна Ахматова. Андреа дель Кастаньо. Данте Алигьери, флорентиец (фреска, 1450)

Эпиграф из «Божественной комедии» – Il mio bel San Giovanni. (О мой прекрасный Сан Джовани! ), имеется в виду флорентийский Баптистерий, церковь Иоанна Крестителя.

Он и после смерти не вернулся 

В старую Флоренцию свою.
Этот, уходя, не оглянулся,
Этому я эту песнь пою.
Факел, ночь, последнее объятье,
За порогом дикий вопль судьбы…
Он из ада ей послал проклятье
И в раю не мог её забыть, —
Но босой, в рубахе покаянной,
Со свечей зажжённой не прошёл
По своей Флоренции желанной,
Вероломной, низкой, долгожданной… 

76. Равенна. Мавзолей Галлы Плацидии, V век

В «Итальянских стихах» Блока Флоренции противостоит Равенна – недаром в письме матери Блок признаётся: “всех дороже мне Равенна”. Блок явился её первооткрывателем в русской поэзии – до него в стихах русских поэтов она, кажется, не возникала. Именно в Равенне нашёл убежище в изгнании Данте, здесь покоятся его останки.  Блок в письме к матери перечислил самое, на его взгляд, важное из увиденного: “Городишко спит крепко, и всюду – церкви и образа первых веков христианства. Равенна сохранила лучше всех городов раннее искусство, переход от Рима к Византии. Мы видели могилу Данте, древние саркофаги, поразительные мозаики, дворец Теодорика”. 

Тут необходимо опять сделать короткое историческое отступление. В конце IV века Римская империя разделилась на Восточную (Византию) со столицей в Константинополе и Западную, столицу которой император Гонорий перенёс в удалённую от путей варварских набегов, более безопасную Равенну на берегу Адриатики – город, как пишет Муратов, “отрезанный болотами от всего остального мира”. В 410 году во время очередного нашествия варваров-вестготов Рим был захвачен и разграблен. При этом в руки предводителя вестготов Алариха попала двадцатилетняя сестра императора Гонория – Галла Плацидия (“Плакида”, как именует её Блок). Аларих отдал пленницу в жёны своему брату Атаульфу. Родив от него сына, честолюбивая Галла надеялась основать новую романо-германскую династию, но ребёнок умер, а вскоре после этого был убит Атаульф. Галла попала в рабство к его преемникам и лишь после долгих злоключений получила свободу. Вернувшись в Равенну, она стала соправительницей Гонория, а после смерти брата много лет самодержавно правила государством. В конце V века в Италию вторглись остготы под предводительством Теодориха, захватившие весь Апеннинский полуостров и Сицилию. Теодорих фактически объединил всю Италию в единое государство со столицей опять же в Равенне и там же был похоронен – в церкви Сан-Витале.

77. Равенна. Интерьер церкви Сан-Витале, VI век (фото М. Аграновской)

Павел Муратов: “Равенна славится своими ранне-христианскими храмами в византийской традиции, усыпальницами Теодориха и Галлы Пласидии, великолепными мозаиками.” Александр Блок –

РАВЕННА

Всё, что минутно, всё, что бренно,

Похоронила ты в веках.

Ты, как младенец, спишь, Равенна,

У сонной вечности в руках.

Рабы сквозь римские ворота
Уже не ввозят мозаик.
И догорает позолота
В стенах прохладных базилик.

От медленных лобзаний влаги
Нежнее грубый свод гробниц,
Где зеленеют саркофаги
Святых монахов и цариц.

Безмолвны гробовые залы,
Тенист и хладен их порог,
Чтоб чёрный взор блаженной Галлы,
Проснувшись, камня не прожёг.

Военной брани и обиды
Забыт и стёрт кровавый след,
Чтобы воскресший глас Плакиды
Не пел страстей протекших лет.

Далёко отступило море,
И розы оцепили вал,
Чтоб спящий в гробе Теодорих
О буре жизни не мечтал.

А виноградные пустыни,
Дома и люди – всё гроба.
Лишь медь торжественной латыни
Поёт на плитах, как труба.

Лишь в пристальном и тихом взоре
Равеннских девушек, порой,
Печаль о невозвратном море
Проходит робкой чередой.

Лишь по ночам, склонясь к долинам,
Ведя векам грядущим счет,
Тень Данта с профилем орлиным
О Новой Жизни мне поёт.

………………………………

Почиет в мире Теодорих,
И Дант не встанет с ложа сна.
Где прежде бушевало море,
Там — виноград и тишина.
В ласкающем и тихом взоре
Равеннских девушек – весна.

78.  Император Септимий Бассиан Каракалла (188 – 217). Николай Гумилёв

Николай Гумилёв в своих “итальянских стихах” 1912 года как бы отталкивается от «Итальянских стихотворений» Блока. Даже давая прямую цитату из Блока, он переносит её на другой объект – так тот же пресловутый “орлиный профиль” Данте у Гумилёва появляется в стихотворении «Каракалла» и теперь присваивается этому римскому императору, хотя, судя по сохранившимся изображениям, нос у того был вполне античный (может быть, даже – слегка картошкой)…

Император с профилем орлиным,
С черною, курчавой бородой,
О, каким бы стал ты властелином,
Если б не был ты самим собой!

Даже маршрут путешествия Гумилёва (с Ахматовой) по Италии проложен словно бы поперёк блоковского, пересекаясь с ним разве что в Венеции. Он начинается в Генуе на северо-западном, лигурийском побережье (вместо северо-восточного, адриатического) и далее проходит через Пизу, Рим, Болонью, Падую, завершаясь в Венеции, минуя Равенну… 

79.  Пиза. Соборная площадь. Предводитель пизанских гибеллинов Уголино

Муратов писал о Пизе: “Старая Пиза до сих пор способна внушать благоговейное удивление, потому что до сих пор цела площадь на окраине города, где стоят созданные её гением собор, Баптистерий, наклонная башня и Кампо-Санто. Другой такой площади нет в Италии, и даже Венецианская Пьяцца не производит первого впечатления настолько же сильного, полного и чистого. Во всём мире трудно встретить теперь место, где могла бы так чувствоваться, как здесь, прелесть мрамора.” Речь идет о Соборной площади Пизы. А Кампо-Санто — кладбище с могилами в специальном здании с открытым двориком в середине. Земля для него была привезена из Палестины на пятидесяти галерах. В начале прошлого века там было около семисот погребений.” Гумилёв –

ПИЗА

Солнце жжёт высокие стены,
Крыши, площади и базары.
О, янтарный мрамор Сиены
И молочно-белый Каррары!

Всё спокойно под небом ясным;
Вот, окончив псалом последний,
Возвращаются дети в красном
По домам от поздней обедни.

Где ж они, суровые громы
Золотой тосканской равнины,
Ненасытная страсть Содомы
И голодный вопль Уголино?
Ах, и мукам счет и усладам
Не веками ведут — годами!
Гибеллины и гвельфы рядом
Задремали в гробах с гербами.

Всё проходит, как тень, но время
Остаётся, как прежде, мстящим,
И былое, тёмное бремя
Продолжает жить в настоящем.

Сатана в нестерпимом блеске,
Оторвавшись от старой фрески,
Наклонился с тоской всегдашней
Над кривою пизанской башней. 

Напомню, что Уголино (Граф Уголино делла Герардеска, граф Доноратико) был главой гвельфской партии, какое-то время – правителем Пизы. После его свержения, он был заключён вместе с двумя младшими сыновьми и двумя внуками в башню, ключи от которой были выброшены в реку Арно; все они умерли от голода. В «Божественной комедии» Данте поместил свого врага в 9-й круг Ада, где тот продолжает вечно терзаться теми же земными муками. 

80. Падуанский собор

Ещё одно стихотворение Гумилёва –

ПАДУАНСКИЙ СОБОР

Да, этот храм и дивен, и печален,

Он – искушенье, радость и гроза,

Горят в окошечках исповедален

Желаньем истомлённые глаза.

Растет и падает напев органа

И вновь растет полнее и страшней,

Как будто кровь, бунтующая пьяно

В гранитных венах сумрачных церквей.

От пурпура, от мучеников томных,

От белизны их обнажённых тел,

Бежать бы из-под этих сводов тёмных,

Пока соблазн душой не овладел.

В глухой таверне старого квартала

Сесть на террасе и спросить вина,

Там от воды приморского канала

Совсем зелёной кажется стена.

Скорей! Одно последнее усилье!

Но вдруг слабеешь, выходя на двор, –

Готические башни, словно крылья,

Католицизм в лазури распростёр.

81. Рим. Мост Святого Ангела.

Казалось бы, после 1914-го и, тем более, 1917 года Италия должна была выпасть, уйти из фокуса внимания русской поэзии, но и это не совсем соответствует действительности. Так, тема Италии, Рима, Данте постоянно сопровождает Осипа Мандельштама. Я хотел бы остановиться на одном его стихотворении, названном «Рим» и демонстрирующем попытку отражения мировых политических реалий времени. Символом Рима в этом стихотворении становится Мост Святого Ангела, ведущий через Тибр к Замку Святого Ангела, превращённому в средние века в тюрьму, одно упоминание которой приводило римлян в ужас. Надежда Яковлевна Мандельштам свидетельствовала, что сам “ОМ говорил, что это стихотворение пошло по ложному и простейшему пути, – его удовлетворяли в нём только первые четырнадцать строчек.” Эту границу можно почувствовать сразу – без подсчёта строк.

РИМ

Где лягушки фонтанов, расквакавшись
И разбрызгавшись, больше не спят
И, однажды проснувшись, расплакавшись,
Во всю мочь своих глоток и раковин
Город, любящий сильным поддакивать,
Земноводной водою кропят, – 

Древность легкая, летняя, наглая,
С жадным взглядом и плоской ступней,
Словно мост ненарушенный Ангела
В плоскоступьи над жёлтой водой,  – 

Голубой, онелепленный, пепельный,
В барабанном наросте домов –
Город, ласточкой купола лепленный
Из проулков и из сквозняков… 

Дальше следуют строки как бы уже другого стихотворения другого поэта – от его первых (после 14-й) строк     

Превратили в убийства питомники
Вы, коричневой крови наёмники,
Италийские чернорубашечники,
Мертвых цезарей злые щенки…

и до завершающих – о Риме Муссолини: 

…Ямы Форума заново вырыты
И открыты ворота для Ирода,
И над Римом диктатора-выродка
Подбородок тяжелый висит.

И далее – дата, словно неотъемлемая часть стихов: 16 марта 1937 года.

82. В.И. Суриков. Собор Св. Петра в Риме.

В Италии, в Риме в эмиграции поселяется и остаётся там до самой смерти в 1949 году один из, в прошлом, виднейших поэтов русского Серебряного века Вячеслав Иванов, оставив циклы стихов «Римские сонеты» и «Римский дневник», хотя, по-моему, это далеко не самое интересное из написанного русскими поэтами об Италии. 

Из цикла «Римских сонетов» Вячеслава Иванова

IX

Пью медленно медвяный солнца свет,

Густеющий, как долу звон прощальный;

И светел дух печалью беспечальной,

Весь полнота, какой названья нет.

     Не мёдом ли воскресших полных лет

Он напоён, сей кубок Дня венчальный?

Не Вечность ли свой перстень обручальный

Простёрла Дню за гранью зримых мет?

    Зеркальному подобна морю слава

Огнистого небесного расплава,

Где тает диск и тонет исполин.

    Ослепшими перстами луч ощупал

Верх пинии, и глаз потух.   Один,

На золоте круглится синий Купол.

83. И.И. Левитан, Весна в Италии, 1890

К образам Италии периодически возвращался в эмиграции Бунин: фактически, наездами из Франции, и виртуально – в мыслях и стихах. При этом, говоря о своих итальянских стихах, Бунин отмечал в них непрестанное “соприсутствие Пушкина”, соприкосновение с ним. Италии посвящено одно из последних бунинских стихотворений  (1947 года), в заголовок которого вынесена начальная строка Дантовского «Ада» – “Земную жизнь дойдя до половины”, что для Бунина соответствует примерно 1910 году. 

NEL MEZZO DEL CAМMIN DI NOSTRA VITA

Дни близ Неаполя в апреле, 
Когда так холоден и сыр, 
Так сладок сердцу Божий мир… 
Сады в долинах розовели, 
В них голубой стоял туман, 
Селенья чёрные молчали, 
Ракиты серые торчали, 
Вдыхая в полусне дурман 
Земли разрытой и навоза… 
Таилась хмурая угроза 
В дымящемся густом руне, 
Каким в горах спускались тучи 
На их синеющие кручи… 
Дни, вечно памятные мне!  

84. Флоренция в декабре, фото.

Тема «Образы Италии в русской поэзии» чуть ли не бесконечна, и можно было бы привести ещё массу её вариантов, но я хотел бы всё-таки её завершить, обратившись к декабрьским, зимним, “концегодным” стихам 1976 года Иосифа Бродского с эпиграфом из стихотворения Анны Ахматовой «Данте»: “Этот, уходя, не оглянулся…“, которое, в свою очередь, напоминает нам о Блоке – такая вот цепочка. Из девяти, условно скажем, строф стихотворения Бродского я возьму самые последние, завершающие три:

ДЕКАБРЬ ВО ФЛОРЕНЦИИ

VII

Выдыхая пары, вдыхая воздух, двери

хлопают во Флоренции. Одну ли, две ли

проживаешь жизни, смотря по вере,

вечером в первой осознаёшь: неправда,

что любовь движет звезды (Луну – подавно),

ибо она делит все вещи на два –

даже деньги во сне. Даже, в часы досуга,

мысли о смерти. Если бы звезды Юга

двигались ею, то – в стороны друг от друга.

VIII

Каменное гнездо оглашаемо громким визгом

тормозов; мостовую пересекаешь с риском

быть за{п/к}лёванным насмерть.

                                 В декабрьском низком

небе громада яйца, снесенного Брунеллески,

вызывает слезу в зрачке, 

                              наторевшем в блеске

куполов. Полицейский на перекрестке

машет руками, как буква “ж”, ни вниз, ни

вверх; репродукторы лают о дороговизне.

О, неизбежность “ы” 

                             в правописаньи “жизни”!

85. Бродский. Декабрь во Флоренции.

IX

Есть города, в которые нет возврата.

Солнце бьётся в их окна, 

                            как в гладкие зеркала. То

есть, в них не проникнешь ни за какое злато.

Там всегда протекает река 

                                    под шестью мостами.

Там есть места, где припадал устами

тоже к устам и пером к листам. И

там рябит от аркад, колоннад, 

                                           от чугунных пугал;

там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,

на языке человека, который убыл.

(КОНЕЦ)

Мадригал  Джовани (ди Карло?) Строцци – (перефразировка античного четверостишия Филострата) в переводе Владимира Соловьёва:

*       *       *

Ты Ночь здесь видишь в сладостном покое.
Из камня Ангелом изваяна она,
И если спит, то жизнию полна:
Лишь разбуди,- заговорит с тобою!

Версия Абрама Эфроса:

*       *       *

Вот эта Ночь, что так спокойно спит
Перед тобою, – Ангела созданье.
Она из камня, но в ней есть дыханье:
Лишь разбуди, – она заговорит.

Версия Вознесенского:

*       *       *

Фигуру “Ночь” в мемориале сна
из камня высек Ангел, или Ăнжело.
Она жива, верней – уснула заживо.
Окликни – и пробудится Она.

Перевод ответа Микельанджело – Тютчев (один из двух вариантов):

*       *       *

Отрадно спать – отрадней камнем быть.
О, в этот век – преступный и постыдный –
Не жить, не чувствовать – удел завидный…
Прошу: молчи – не смей меня будить.

Для сравнения – перевод Владимира Соловьёва:

*       *       *

Мне сладок сон, и слаще камнем быть!
Во времена позора и паденья
Не слышать, не глядеть – одно спасенье…
Умолкни, чтоб меня не разбудить. 

Перевод Абрама Эфроса:

*       *       *

Мне сладко спать, а пуще – камнем быть,
Когда кругом позор и преступленье:
Не чувствовать, не видеть – облегченье,
Умолкни ж, друг, к чему меня будить?’

Версия Андрея Вознесенского: 

*       *       *

Блаженство – спать, не видеть злобу дня,
Не ведать свары вашей и постыдства,
В неведении каменном забыться…
Прохожий, тсс… не пробуждай меня! 

Последний, кажется, на сегодняшний день из заслуживающих внимания – вариант Александра Махова:

*       *       *

Мне дорог сон. Но лучше б камнем стать

В годину тяжких бедствий и позора.

Чтоб отрешиться и не знать укора.

О, говори потише – дай же спать.

(ПЕРЕРЫВ)